Поиск предназначения,
или Двадцать седьмая теорема этики
С. 379-380. . Белый пояс вокруг горы . Белые деревья. вернее, белые СКЕЛЕТЫ деревьев в тошнотворном, ядовитом тумане. Будто под ногами не дикая гора, а какое-то забытое богом испаряющееся кладбище. кладбище нелюдей. И в тумане – колючие остролистые растения, которые называются здесь «терновый венец Христа». И гигантские пауки, раскинувшие паутину между растениями. Земли не видно совсем – сплошь густой уродливый мох да ямы, наполненные черной водой, а на каждом белесом стволе – омерзительные, скользкие, многоцветные грибы. Кауэлл, «В сердце леса» – соответствующие цитаты: «. когда мы стали приближаться к поясу белых древесных скелетов, окружающих гору, нас накрыл тошнотворный серый туман, похожий на ядовитый газ, сгустившийся над кладбищем павших воинов. Клочья тумана оседали на многочисленных остролистых растениях, именуемых «терновый венец Христа», и вокруг причудливых пауков, тянувших паутину от одного растения к другому. Всё вокруг покрывал густой уродливый мох; на каждом дереве гнездились безобразные грибы. Ямы наполняла черная вода». А. Кауэлл, «В сердце леса», М.: Мысль, 1964, с. 11. Перевод Н. Высоцкой и В. Эпштейна.
С. 382. «Где умный человек прячет лист? В лесу». Честертон – цитата из рассказа Г. Честертона «Сломанная шпага» (сб. «Неведение отца Брауна»): «. где умный человек прячет лист? – В лесу». Перевод А. Ибрагимова.
С. 390. «Бог знает, из какого сора растут стихи, не ведая стыда. » – искаженная цитата из стихотворения А. Ахматовой «Тайны ремесла» (2): «Когда б вы знали, из какого сора / Растут стихи, не ведая стыда. ».
С. 409. – Потому что никто этого не напечатает никогда. – реминисценция «Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда». А. Чехов, «Письмо ученому соседу».
С. 412. Вдали от милой жжет тоска, / Вблизи – терзает страх измен, / С тобой и без тебя – Печаль! / И сердцу и уму – Печаль! / Как тесно сердцу моему среди несокрушимых стен! / Его повергла в эту тьму, / Воздвигла для него тюрьму – / Печаль. – строки газели А. Навои «Кому разлука суждена – великая тому печаль. »: «Как тесно сердцу моему среди несокрушимых стен! / Меня повергла в эту тьму, воздвигла мне тюрьму печаль. / Вдали от милой жжет тоска, вблизи терзает страх измен. / С тобой и без тебя – печаль. И сердцу и уму – печаль!» Перевод В. Потаповой.
С. 412. Помрачение ума. Причем помрачение – благородное! – вариация выражения «Благородное безумие», восходящего к фразе, приписываемой Н. Бору: «Ваша теория, конечно, безумна. Весь вопрос в том, достаточно ли она безумна, чтобы оказаться верной».
С. 413. Пан-шеф-отец – именование из рассказа Я. Гашека «Обручение моей сестры».
С. 414. – Я. Гашек, «Похождения бравого солдата Швейка во время мировой войны», 2, 2. Перевод песни Я. Гурьяна (перевод романа – П. Богатырёва) («Он пушку заряжал вдруг пронесло А он всё заряжал »).
С. 415. . популярный в те годы мотив: Я не поэт и не аскет. – «Песенка китобоя» из спектакля «30 лет спустя», музыка М. Табачникова, слова И. Френкеля («Я не поэт и не брюнет. »).
С. 415. Дед Щукарь – персонаж «Поднятой целины» М. Шолохова.
С. 423. Поллак – Дж. Поллок, амер. художник-абстракционист.
С. 423. Иосиф, Мария – евангельские аллюзии; от Матфея 1, 16 и далее.
С. 424. . ВОВРЕМЯ РАЗБРАСЫВАЙТЕ КАМНИ. – от Книги Екклезиаста 3, 5: «. время разбрасывать камни. ».
С. 425. «умереть, уснуть и видеть сны, быть может?» – цитата из трагедии У. Шекспира «Гамлет» (3, 1): «Умереть, уснуть. Уснуть! / И видеть сны, быть может?» Перевод М. Лозинского.
С. 430. «Отелло не ревнив, он доверчив» – цитата из заметок «Table-talk» А. Пушкина: «Отелло от природы не ревнив – напротив: он доверчив». Фраза упоминается в романе Ф. Достоевского «Братья Карамазовы» (3, 8, 3): «Отелло не ревнив, он доверчив», – заметил Пушкин. ».
С. 430. «Пусть клевещут. » – ключевая фраза анекдота про директора завода, к которому завтра должна прибыть иностранная делегация. Отчаявшись за сутки навести порядок на заводе, директор говорит: «А, да хрен с ними. Пусть клевещут».
С. 431. «Вчера было еще рано, а завтра будет уже поздно» – перифраз «Сегодня начинать рано, послезавтра – поздно». Слова, будто бы сказанные В. Лениным на совещании ЦК РСДРП(б) 21 октября 1917 г. Впервые приведены в развернутом виде в книге Дж. Рида «Десять дней, которые потрясли мир», 3. Более известно стихотворное переложение В. Маяковского: «Сегодня, говорит, подыматься рано. / А послезавтра – поздно» («Хорошо», 5).
С. 431, 565. . уехал в Баден-Баден. «Почти не одеваясь» – фразы из «литературных анекдотов» (конкретно – «Однажды Гоголь написал роман. ») В. Пятницкого и Н. Доброхотовой, стилизованных под Д. Хармса.
С. 432. Каждому свое в этом концлагере. Jedem das seine! – Каждому своё (Suum cuique) – положение римского права, Кодекс Юстиниана, 1, 1. Использовано Цицероном (например, «О пределах добра и зла», 5, 23, 67). Немецкий перевод: Jedem das seine – был помещён над воротами Бухенвальда.
С. 432, 579. . инженерами человеческих душ. , . потрясателем человеческих душ. , . инженер-конструктором душ наших. – «Инженеры человеческих душ» – так И. Сталин назвал советских писателей 26 октября 1932 г. на встрече с писателями у М. Горького.
С. 433. «день сельских наслаждений» – цитата из романа А. Дюма «Виконт де Бражелон», 1, 18. Перевод под редакцией Н. Таманцева.
С. 435. Ах, девчонка-егоза. – спародированы строки песни «Ходит по полю девчонка» (слова Н. Рыленкова, музыка М. Фрадкина): «Та девчонка – егоза, / Золотистые глаза. ».
С. 438. – Ничего нельзя придумать. Все уже кем-то придумано. – восходит к: Nullum est jam dictum, quod non sit dictum prius (лат.) Нет ничего сказанного, что было бы сказано впервые. Теренций, «Евнух», пролог, 41.
С. 438. Что-то вдруг кончилось. – реминисценция заглавия рассказа Э. Хемингуэя «Что-то кончилось».
С. 439. . Бог – в человеке. – восходит к античному: Est deus in nobis (лат.) Бог – в нас. Овидий, «Фасты», 6, 5.
С. 439. Запиши это в свою книжечку. – любимая фраза мистера Адамса, персонажа «Одноэтажной Америки» И. Ильфа и Е. Петрова (ч. 3, гл. 20; ч. 3, гл. 26 и другие).
С. 442. Советские сатирики попрятались в сортирики, / В сортириках сатирики сидят. – спародированы строки «Айболита» (7) К. Чуковского: «А рядом бегемотики / Схватились за животики: / У них, у бегемотиков, / Животики болят».
С. 443. Галич, Надо было идти на площадь. – отсылка к «Петербургскому романсу» А. Галича: «. Можешь выйти на площадь, / Смеешь выйти на площадь / В тот назначенный час?!»
С. 444. Бытие мощно определяло их сознание. – положение К. Маркса («К критике политической экономии», предисловие): «Не сознание людей определяет их бытие, а, наоборот, их общественное бытие определяет их сознание».
С. 444. Комиссары в пыльных шлемах. – цитата из «Сентиментального марша» Б. Окуджавы: «. и комиссары в пыльных шлемах склонятся молча надо мной».
С. 449. «Топ-топ, очень нелегки к коммунизму первые шаги. » – перифраз строки песни «Топ-топ» (слова А. Ольгина, музыка С. Пожлакова): « нелегки в неизвестность первые шаги!»
С. 450. . за что был сослан Овидий? Существует сто одиннадцать вполне аргументированных версий, но скорее всего – скорее всего! – за обыкновеннейшее недонесение. – см. статью М. Гаспарова «Овидий в изгнании», помещенную в издании: Овидий, «Скорбные элегии. Письма с Понта», М.: Наука, 1978. С. 189-224. Цитаты из главы 4 статьи: «Гипотез о том, в чем состоял «проступок» Овидия, за пять с лишним веков филологической науки накопилось столько, что недавний обзор их занял довольно толстую книгу, а приложенный к ней далеко не полный перечень насчитывает 111 аргументированных мнений (Thibault J.C. The mystery of Ovid’s exile. Berkeley, California UP, 1964)» (с. 199); «. направление догадок напрашивалось само собой: преступление, о котором люди чаще всего не думают, но которое тем не менее наказуется, – это недонесение; и Овидий ищет свою вину («что-то видел. ») именно здесь» (с. 200).
Черный холодный наган. , . Вот подымается
С. 450-451. «Во Францию два гренадера. » – зачин романса «Два гренадера», слова Г. Гейне, рус. текст М. Михайлова, музыка Р. Шумана.
С. 452. На всю оставшуюся жизнь – название т/ф реж. П. Фоменко, также строки припева песни из фильма (слова Б. Вахтина и П. Фоменко, музыка В. Баснера).
не будете моею. – уголовный романс «На Дерибасовской открылася пивная» (вариант).
С. 458. «взвешен и найден легким» – Книга пророка Даниила 5, 27: «. взвешен на весах и найден очень легким. ».
С. 460. . шума городского. – слова из «Песни узника» («Не слышно шуму городского. »). Слова Ф. Глинки, музыкальная обработка А. Свешникова и других.
С. 462. «Моряк, забудь про небеса. » – начальная строфа песни неустановленного авторства процитирована в рассказе К. Паустовского «Тост»: «Моряк, забудь о небесах, / Забудь про отчий дом! / Чернеют дыры в парусах, / Распоротых ножом!»
С. 466. «Щит и меч» – заглавие романа В. Кожевникова.
С. 469. «плод нощных размышлений» – реминисценция заглавия книги «Дух, или Нравственныя мысли славнаго Юнга, извлеченныя из Нощных его размышлений; с присовокуплением некоторых нравственных стихотворений лучших российских и иностранных стихотворцов: Ломоносова, Державина, Карамзина, Томсона и других», СПб, 1798 г. (переиздание – в 1806 г.). Перевод (и дополнения) А. Андреева французской компиляции Жюли Карон по переводу П. Летурнера сочинения Э. Юнга «Жалоба, или Ночные размышления о жизни, смерти и бессмертии».
С. 471. Как прекрасно быть жестоким – перифраз заглавия пьесы О. Уайльда «Как важно быть серьезным». Возможно влияние лозунга времен студенческих бунтов 1968-го года «Будем жестокими!»
С. 471. На пути к Великой Цели мы прозрели, мы прозрели – использована конструкция стихотворения А. К. Толстого «Благоразумие». «К великой цели» – заглавие статьи В. Бонч-Бруевича.
С. 471. – Человек – кал еси и гной еси. – протопоп Аввакум «Житие Аввакума»: «. и мняся нечто быти, а кал и гной есм, окаянной, – прямое говно! отвсюду воняю – душею и телом. Хорошо мне жить с собаками да свиниями в конурах, так же и оне воняют, что и моя душа, злосмрадною вонею. Да свиньи и псы по естеству; а я от грехов воняю, яко пес мертвой, повержен на улице града». (Приведена так называемая редакция А «Жития. ».) Вариант А. Н. Толстого («Петр Первый», 2, 2, 7): «Чтобы не кричать, твердил мысленно из писания Аввакума: «Человек – гной еси и кал еси. Хорошо мне с собаками жить и со свиньями, так же и они воняют, что и моя душа, зловонною вонею. От грехов воняю, яко пес мертвой. ».
С. 472. И это – всё обо мне. – вариация заглавия повести В. Липатова «И это всё о нём» и снятого по ней одноимённого т/ф реж. И. Шатрова.
С. 476. «удалился в сторону моря» – из сообщений ТАСС времён «холодной войны» об инцидентах с самолётами-нарушителями: «Наши истребители-перехватчики вылетели навстречу нарушителю, после чего американский самолёт удалился в сторону моря».
С. 477. Разинский утес – песня «Утёс Степана Разина», слова и музыка А. Навроцкого.
С. 486. «. а вместо головы – пузырь кровавый. » – цитата из романа А. Н. Толстого «Петр Первый», 1, 4, 19 («. на месте головы »).
С. 494. . отстрелялись зольдатики, успокоились. – словоупотребление восходит к «Похождениям бравого солдата Швейка во время мировой войны» Я. Гашека: «– Ах, как ему вкусно, зольдатику! – восторженно зашептала доктору Грюнштейну старая баронесса. – Он уже здоров и может поехать на поле битвы» (1, 8). Перевод П. Богатырёва.
С. 497. – Фон Неймана почитайте. Как создать надежную машину из ненадежных элементов. – Дж. фон Нейман, «Вероятностая логика и синтез надежных организмов из ненадежных компонент». Сборник «Автоматы», М.: Иностранная литература, 1956, С. 68-139.
С. 504. «Хас-Булат удалой» – песенный вариант «Элегии», слова А. Аммосова, музыка О. Агреневой-Славянской.
С. 509. Что-то с памятью у вас стало! – вариация строки «Что-то с памятью моей стало. » из песни «За того парня» из к/ф «Минута молчания», слова Р. Рождественского, музыка М. Фрадкина.
С. 509. Зима, метель, и в пышных хлопьях при сильном ветре снег валит. – строки романса «Нищая (из Беранже)», слова Д. Ленского, музыка А. Алябьева: «Зима, метель – и в крупных хлопьях / При сильном ветре снег валит».
С. 511. «Его же не перейдеши» – от церковнославянского текста Книги пророка Даниила 6, 8.
С. 524. Немирович, сами понимаете, Данченко. – цитата из сценки «Лекция о любви» в исполнении А. Райкина из спектакля Ленинградского театра миниатюр «Смеяться, право, не грешно». Текст В. Полякова.
С. 537. Тайны Апраксина двора – от «Тайны мадридского двора» – заглавие русского перевода романа Г. Борна.
С. 554. Гигант мысли – цитата из романа И. Ильфа и Е. Петрова «Двенадцать стульев», 1, 14.
С. 565. . сильнее страха зверя нет. – перифраз «. Сильнее кошки зверя нет!» И. Крылов, басня «Мышь и Крыса».
С. 577. «. На нем мундир сапфирный, а сам любовью тает, и к розе он летит – зум-зум, зум-зум. » – строки шуточной песни «Жук и роза», слова Ц. фон Ленгерке, музыка В. Фейта. Авторство русского текста не установлено.
С. 588. . борьба со свинцовыми мерзостями нашей жизни. – цитата из главы 12 «Детства» М. Горького: «Вспоминая эти свинцовые мерзости дикой русской жизни. ».
С. 595. «И перед новою столицей увяла. или померкла. старая Москва. » как что-то там какая-то вдова. – цитата из вступления к поэме А. Пушкина «Медный всадник»: «. И перед младшею столицей / Померкла старая Москва, / Как перед новою царицей / Порфироносная вдова».
С. 601. Никто да не суди ближнего своего – един лишь Бог. – восходит к Посланию к Римлянам 14, 10, 12, 13: «А ты что осуждаешь брата твоего? Или и ты, что унижаешь брата твоего? Все мы предстанем на суд Христов. И так каждый из нас за себя даст отчет Богу. Не станем же более судить друг друга. ».
С. 601. «Обидно мне, досадно мне, ну – ладно. » – цитата из песни В. Высоцкого «Невидимка» («Сижу ли я, пишу ли я, пью кофе или чай. »): «Обидно мне, / Досадно мне, – / Ну ладно!»
С. 615. Причастие Буйвола – «причастие буйвола» – выражение из романа Г. Бёлля «Бильярд в половине десятого». Перевод Л. Черной.
С. 617. . навозная куча содержит жемчужные зерна. – басня И. Крылова «Петух и Жемчужное зерно»: «Навозну кучу разрывая, / Петух нашел жемчужное зерно». Образ восходит к античности (басня Федра).
С. 618. Они только хотят, чтобы им сделали красиво. – реминисценция из комедии В. Маяковского «Баня» (3): «Сделайте нам красиво!»
С. 643. «Может ли поссориться Станислав Зиновьевич с Виктором Григорьевичем?» – отсылка к «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» Н. Гоголя.
С. 644. Хемингуэй, «Пятая колонна и Двадцать восемь рассказов» – оригинальное английское заглавие сборника: «Пятая колонна и первые сорок девять рассказов», русское заглавие перевода: «Пятая колонна и первые тридцать восемь рассказов», М.: ГИХЛ, 1939.
С. 646. Чудовище с зелеными глазами – цитата из трагедии У. Шекспира «Отелло», 3, 3. Перевод П. Вейнберга.
С. 648. Что ты ему сказала честно? Напрямки, так сказать. Резанула правду-матку. По-нашему, по-стариковски. – аллюзия на слова первого министра из сказки Е. Шварца «Голый король», 2: «Вы знаете, что я старик честный, старик прямой. Позвольте мне сказать вам прямо, грубо, по-стариковски: вы великий человек, государь!»
С. 651. . в душонке твоей, обремененной трупом. – Марк Аврелий, «Наедине с собой. Размышления», 4, 41: «Человек – это душонка, обремененная трупом», как говорит Эпиктет» (перевод С. Роговина). Источник – «Беседы Эпиктета (записанные Флавием Аррианом)», 1, 9, 34.
С. 651, 678, 691. . ум, честь, совесть. нашей эпохи. Честь ? Ум? Совесть? , Об уме, чести и совести. – фраза из статьи В. Ленина «Политический шантаж»: «. в ней [партии – В. К.] мы видим ум, честь и совесть нашей эпохи. ».
С. 666. Лучшее – враг хорошего – фраза из «Философского словаря» Вольтера, статья «Драматическое искусство».
С. 678. «трясенье рук, трясенье ног, души трясенье. » – перифраз строк «. Скрещенья рук, скрещенья ног, / Судьбы скрещенья». Б. Пастернак, «Зимняя ночь» («Мело, мело по всей земле. »).
С. 678. Ад майорем МЕА глориа. – К вящей славе МОЕЙ (лат.), от Ad magorem dei gloriam (К вящей славе господней) – девиз ордена иезуитов.
С. 679. . Амундсен сказал: «Нельзя привыкнуть к холоду». – то же – в рассказе И. Ильфа и Е. Петрова «Собачий холод»: «Амундсен говорил, что к холоду привыкнуть нельзя». См. также: Р. Амундсен, «Южный полюс», гл. «На север»: «Те, кто думает, что долгое пребывание в полярных областях делает тебя менее чувствительным к холоду, чем остальных смертных, весьма заблуждаются». [Л.:] Молодая гвардия, 1937, с. 427, перевод М. Дьяконовой.
С. 681. «настал момент такой» – слова Хасана из музыкальной сказки В. Смехова «Али-Баба и сорок разбойников», музыка В. Берковского и С. Никитина.
С. 681. Раса господ тире рабов. – контаминация положения Ф. Ницше о «расе господ» и «расе рабов» (см. «К генеалогии морали») и строки М. Лермонтова «. Страна рабов, страна господ. » («Прощай, немытая Россия. »). Стихотворение приписывается М. Лермонтову, но, вероятнее всего, – это апокриф.
С. 691. О чести, доблести, и геройстве. – полная цитата: « дело чести, дело славы, дело доблести и геройства». И. Сталин, Политический отчёт ЦК XVI съезду ВКП(б) 27 июня 1930 г., раздел 2, 7.
С. 691. О красоте, которая спасет мир. – отсылка к роману Ф. Достоевского «Идиот» (3, 5): «. красота спасёт мир!»
С. 691. Семь праведников – Бытие 18, 32 (точнее – десять праведников).
С. 691. Ирония-жалость – «Ирония и жалость» – название песни из главы 12 романа Э. Хемингуэя «Фиеста (И восходит солнце)». Перевод В. Топер.
С. 692. Безумство храбрых – цитата из «Песни о Соколе» М. Горького.
С. 692. «Придите и володейте нами» – приблизительная цитата из «Повести временных лет»: «Да поидете княжить и володети нами».
С. 694, 697. Баскер-фермы, баскер – от заглавия рассказа А. Конан Дойла «Собака Баскервилей».
С. 697. Конь Блед – церковнославянский текст Откровения Иоанна (6, 8).
С. 706. Дыр-бур-шихин – от первой строки стихотворения А. Кручёных «Дыр бул щыл» («3 стихотворения написанные на собственном языке. От др. отличается: слова его не имеют определенного значения», № 1).
С. 713, 715-716. «. Мне страшно. Я взгляд его встречаю! В лучах луны. узнаю. САМ СЕБЯ. », «О двойник мой! Мой образ печальный! Зачем ты воскрешаешь вновь. », «. Зачем ты воскрешаешь вновь, что пережил я здесь когда-то. Любовь мою, страдания мои. » – «Двойник», музыка Ф. Шуберта, слова Г. Гейне, рус. текст М. Свободина: «Мне жутко, я взгляд его встречаю, / В лучах луны узнаю сам себя. // О ты, двойник мой, мой образ печальный! / Зачем ты повторяешь вновь, / Что пережил я здесь когда-то: / Любовь мою, страдания мои. ».
С. 718. «Ауф айн припечек брент а файер’л. » – «Алеф-бейс» (или по начальным словам «Афн припечек») – песня на идиш на слова и музыку М. Варшавского.
С. 718. «Миссисипи» – песня «Ol’ Man River» из мюзикла «Show Boat», музыка Дж. Керна, слова О. Хаммерстайна.
С. 718. «Джо Хилл» – песня Э. Робинсона на слова А. Хейса.
С. 720. Я не друг человечества. Я враг его врагов. – Г. Эллис сказал о Л. да Винчи: «. Leonardo is the foe, not of man, but of the enemies of man. » – «Леонардо противник, но не человека, а врагов человека» («Dance of Life», 3, 4). Датский режиссер Б. Кристенсен перефразировал слова Эллиса, используя автохарактеристику Ж.-Ж. Руссо «Друг Человечества», и адресовал их С. Эйзенштейну.
С. 720. . Если б гимназистки по воздуху летали, все бы гимназисты летчиками стали. – строки «строевой песни» приведены в ранних редакциях «Кондуита и Швамбрании» Л. Кассиля, главка «Нас обучают войне»: «И-эх, если б гимназисточки по воздуху летали, / Тогда бы гимназисты все летчиками стали. ».
С. 720. «в той стране, о которой не загрезишь и во сне» – цитата из стихотворения Н. Гумилёва «Лес»: «. Это было, это было в той стране, / О которой не загрезишь и во сне».
С. 725. Наше дело правое. – цитата из выступления В. Молотова по радио 22 июня 1941 г.: «Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами». С небольшими изменениями повторено И. Сталиным в выступлении по радио 3 июля и в докладе 6 ноября 1941 г.
С. 726. «А где, братец, здесь у вас нужник. » – цитата из А. Пушкина, «Воспоминания. Державин» («. где, братец, здесь нужник?»). Также приведено Ю. Тыняновым в романе «Кюхля», глава «Бехелькюкериада», 5 (« здесь нужник?»).
С. 730. Или намеревался стибрить по-быстрому. Под покровом ночной темноты. – скрытая цитата из романа И. Ильфа и Е. Петрова «Золотой теленок» (1, 12): «– Вот увидите, – хорохорился Балаганов. – Нападение на улице. Под покровом ночной темноты».
С. 736. На небе озеро луны блестит, как алюминий, / Кругом медведи и слоны, а мы – посередине. Ни крошки десять дней во рту, собак давно поели – / Идем к Медвежьему хребту четвертую неделю. – источник: песня «Тайга», слова И. Жданова, музыка А. Дулова: «Сырая тяжесть сапога, / Роса на карабине. / Кругом тайга, одна тайга, / И мы – посередине. // Письма не жди, письма не жди, / Дороги опустели. / Идут дожди, одни дожди / Четвёртую неделю».
источник
» Андрей Голиков влез на печь, дрожал всеми суставами. (Старец, идя в
моленную, велел ему бросить звонить, к обедне не допустил: «Ступай сажай
хлебы».) Остуженные ноги ныли на горячих камнях, от голода мутилось в
голове. Лежал ничком, схватил зубами подстилку. Чтобы не кричать, твердил
мысленно из писания Аввакума: «Человек — гной еси и кал еси. Хорошо мне
с собаками жить и со свиньями, так же и они воняют, что и моя душа,
зловонною вонею. От грехов воняю, яко пес мертвой. »
Бесноватый мужик, шевелясь на цепи в углу, проговорил:
— Ночью нынче старичок опять мед жрал.
Андрей на этот раз не крикнул ему: «Не бреши!», крепче закусил
подстилку. Сил не хватало больше давить в себе страшного беса сомнения.
Вошел этот бес в Андрюшку по малому случаю. Постились втроем — Нектарий и
послушники — сорок дней, не вкушая ничего, только воду, и то небольшой
глоток. Чтобы Андрей и Порфирий, читая правила, не шатались, он приказывал
мочить рот квасом и парить грудь. Про себя говорил: «Мне этого не надо,
мне ангел росою райскою уста освежает». И — чудно: Андрей и Порфирий от
слабости едва лепетали, — одни глаза остались, а он — свеж.
Только ночью раз Андрей увидал, как старец тихонько слез с печи,
зачерпнул из горшка ложку меду и потребил его с неосвященной просфорой. У
Андрюшки похолодели члены: кажется, лучше бы при нем сейчас человека
зарезали, чем — это. И не знал — утаить, что видел, или сказать? Утром
все-таки, заплакав, сказал. Нектарий даже задохнулся:
— Собака, дура! То бес был, не я. А ты обрадовался! Вот она, плоть
окаянная! Тебе бы за ложку меду царствие небесное продать!
Он стал бить Андрея рогачом, чем горшки в печь сажают, выбил его из
кельи на снег в одной рубашке. Мысли от этого на время успокоились. А
когда в келье никого не случилось, бесноватый мужик (сидевший здесь с
осени на цепи, в тепле, слава богу) сказал Андрюшке:
— Погляди, ложка-то в меду, а с вечера была вымыта. Облизни.
Андрей обругал мужика. В другую ночь старец опять ел мед, тайно, губами
мелко пришлепывал, как заяц. На заре, когда все еще спали, Андрей осмотрел
ложку, — в меду! И волос седой пристал.
Треснула душа великим сомнением. Кто врет? Глаза его врут, — мед на
ложке, волос усяной, сивый? (Не бесов же волос!) Или врет старец? Кому
верить? Был час — едва не сошел с ума: путаница, отчаяние! Нектарий
постоянно повторял: «Антихрист пришел к вратам мира, и выблядков его полна
поднебесная. И в нашей земле обретается черт большой, ему же мера — ад
преглубокий!». А если так — поди уверь, что он сам, Нектарий, — не
лукавый? Возить по спине рогачом и черт может. Все двусмысленно, все, как
мховое болото, зыбко. Остается одно: ни о чем не думать, повесить голову,
как побитому псу, и — верить, брюхом верить. А если не верится? Если
думается? Мыслей не задавить, не угасить, — мигают зарницами. Это тоже,
значит, от антихриста? Мысли — зарницы антихристовы? То вдруг у Андрея
обмирали внутренности: куда лечу, куда качусь? Мал, нищ, убог. Припасть
бы к ногам старца, — научи, спаси! И не мог: чудились усы в меду. Пришел
в пустыню искать безмятежного бытия, нашел сомненье.
Потом от слабости телесной Андрюшка изнемог, мысли притупились,
присмирели. Ежедневные побои выносил как щекотку. Старец лютовал на него
день ото дня все хуже. Другому: «Порфиша да рыбанька», а этого — так и
лошадь не бьют. Уйти бы. Но куда? Правда, Денисов говорил Андрюшке
(когда в конце декабря доставили на санях хлеб в Выговскую обитель):
«Поживи у нас, потрудись над украшением храма. Когда лед сойдет, пошлю
тебя с товаром в Москву. Я тебе верю». Андрюшка отказался, — желал не
того: тишины, умиления. Казалось, так и видел — келейку в лесу,
старенького старца в скуфеечке на камне у речки, говорящего о неземном
свете любезному послушнику и зверям, вышедшим из леса послушать, и птицам,
севшим на ветки, и северному солнышку, неярко светящему на тихую гладь
уединенной речки. Нашел тишину! Эдакой бури в мыслях и тогда не было,
когда во вьюжные ночи дрожал в щели китайгородской стены, слушая, как
ударяются друг о друга мерзлые стрельцы да скрипят виселицы.
Бесноватый мужик, поглядывая на печь, где лежал ничком Андрюшка,
разговаривал:
— Тебе долго здесь не прожить, — хил. Старичок тебя в землю вобьет, —
ты ему поперек горла воткнулся. Ох, властный старичок, гордый! Ему
святители спать не дают. Начитается четьи минеи, и пошел чудить. Он бы
десять лет на сосне просидел, кабы не лютые зимы. И народ он жжет для того
же, — любит власть! Царь лесной. Я его насквозь вижу, я, брат, умнее
его, — ей-богу. Я всех вас умнее. Действительно, во мне три беса.
Первый — падучая, это — сильненький бес. Второй бес — что я ленивый.
Кабы не лень, разве бы я сидел на цепи. Третий бес — умен я чересчур,
ужас! Накануне, как меня начнет ломать падучая, ну, все понимаю. Делаюсь
злой, все противно. Про каждого человека знаю, откуда он и какой он
дурак и чего он ждет. И я нарочно говорю чепуху, на смех. Цепь грызу,
катаюсь, — смешно, верят. Старичок, и тот глядит, разиня глаза. Он меня,
брат, боится. Весной опять от него уйду. А тебе, Ондрюшка, он рогачом
отобьет печенки, — зачахнешь. А вернее всего — на первой гари ты у него
первый сгоришь. «
— Ох, замолчи, пожалуйста.
Андрей слез с печи, помыл руки, засучился, снял с квашни покрышку. По
другим кельям тесто творили на одну треть из муки, две трети клали
сушеную, толченую кору, — здесь тесто было из чистой муки, взошло шапкой.
Бесноватый мужик потянулся посмотреть. Рванул цепь, выдернул ее вместе с
ершом из стены. Андрей испугался было. Мужик сказал, засучиваясь:
— Ничего. Я так часто делаю. Старец вернется — ерш воткну назад,
сяду.
Он тоже помыл руки. Вместе с Андреем стали валять просфоры, сажать в
печь.
— Скука все-таки, Ондрюшка. Бабу сейчас бы сюда.
— Замолчи. Тьфу! (Андрей хотел оборониться крестом от таких слов, —
пальцы были в тесте.) Ей-богу, старцу пожалуюсь.
— Я те пожалуюсь. Дурак, по скитам, думаешь, с ветра брюхатят бабы? В
Выговской обители их десятка три, как тельные коровы ходят. А уж на что
там строго.
— Врешь ты все.
— Этой сласти, гляжу, ты еще не пробовал, Ондрюшка.
— До смерти не осквернюсь.
— Позвать гладкую бабу и заставить полы мыть. Она моет, ты сидишь на
лавке, разгораешься. Крепче вина это.
Андрей торопливо содрал тесто с пальцев. Вышел из кельи на мороз, —
постоять. Утренняя заря широко разлилась за лесом, солнцу вот-вот
взойти. Следы на снегу налиты теплой тенью, сахарные сугробы нагнулись
около избенок, зеленели вершины огромных елей. В приоткрытую дверь
моленной слышалось унылое пение. Степка и Петрушка опять пробежали мимо
Андрея, крикнули:
— Идут сюда! Затворяй ворота.
Алексей Бровкин послал Якима поговорить с раскольниками: что они за
люди и сколько их и почему не отворяют ворота царскому офицеру? Лошадей
оставил в лесу на дороге, сам с солдатами, велев зарядить мушкеты, подошел
к скиту. Из-за высокого тына искрились шапки снега на крышах, синел
осьмиконечный крест на моленной, — оттуда слышалось пение, хотя время
обедни давно прошло.
Яким долго стучал в калитку. Влез на тын, поглядел, нет ли собак, и
спрыгнул на двор. Алексей для страху надел треугольную шляпу и поверх
бараньего полушубка опоясался шарфом со шпагой, — здесь, видимо, можно
было поживиться людьми, если припугнуть. Едва ли в такую глушь заглядывали
подьячие или комиссары Бурмистерской палаты, собиравшие двойной оклад с
двуперстно молящихся. Время шло. Солдаты поглядывали на низкое солнце, — с
утра ничего еще не ели. Алексей сердито покашливал в варежку.
Наконец Яким перевалился с той стороны через тын.
— Алексей Иванович, удача: Нектарий здесь.
— Так что же он, чертов кум, ворота не отворяет! Я солдат поморожу.
— Алексей Иванович, здесь народ в моленной заперся. Видишь, какое дело,
— знакомца я здесь встретил — один мужичок новгородский у них сидит на
цепи. Он рассказал: паствы человек двести, и есть годные и в солдаты, но
взять их будет трудно: старец хочет их сжечь.
Алексей недоверчиво, строго уставился на Якима:
— То есть как сжечь? Кто ему позволил? Не допустим. Люди не его —
царские.
— То-то, что он у них в лесах — царь.
— Будет тебе врать! (Хмурясь, Алексей позвал солдат, они неохотно стали
подходить, понимали, что дело необыкновенное.) Долго разговаривать не
станем. Ребята, ломай ворота.
— Алексей Иванович, надо бы осторожнее. Моленная вплоть обложена
ометами, и внутри у них — солома, смола и бочка с порохом. Лучше я
старца как-нибудь вызову. Он и сам понимает — не шутка двести человек
уговорить на такое дело. Ему, Алексей Иванович, уважение окажите, —
старичок властный, — полюбовно и сговоритесь.
Алексей оттолкнул болтливого мужика. Подойдя к воротам, попробовал —
крепки ли.
— Ребята, неси бревно.
Яким отошел в сторону. Помаргивая, с любопытством глядел — что теперь
будет? Солдаты раскачали бревно, ударили в мерзлые брусья ворот. После
третьего удара отдаленное пение раскольников затихло.
— Иди в моленную.
— Не пойду, сказал я тебе, отвяжись, — угрюмо повторил бесноватый
мужик.
Нектарий вошел со двора, запыхавшись, на бороде — длинные капли воска.
Зрачки побелевших глаз сузились в маковое зерно: не то пугал, вернее, был
вне себя. Завопил перехваченным горлом:
— Евдоким, Евдоким, настал Страшный суд. Душу спасай! Один час
остался до вечных мук. Ох, ужас! Бесы-то как в тебе ликуют! Спасайся!
— Да ну тебя в болото! — закричал Евдоким, злобно замотал башкой. —
Каки таки бесы? Сроду их во мне не было. Сам иди ломайся перед дураками.
Нектарий поднял лестовку. Бесноватый мужик, нагнувшись, так поглядел
исподлобья, — старец на минуту изнемог, присел на лавку. Помолчали.
— Ондрюшка где?
— А черт его знает, где твой Ондрюшка.
— Нет, проклятый, нет тебе спасения.
— Ладно уж, не причитывай.
Старец сорвался — поглядеть, не схоронился ли за печью послушник, —
страха ради живота своего. На дворе в это время бухнуло, затрещало.
— Ворота ломают, — осклабясь, оказал мужик.
Нектарий споткнулся, не дойдя до печи, неистово начал дрожать. Парусом
раздулась его мантия, когда поспешил на двор. Оставил дверь настежь.
— Ондрюшка, — позвал мужик, — дверь запри, студено.
Никто не ответил. Он вытащил ерш из стены, ругаясь, пошел, захлопнул
дверь.
— Хорошего здесь не жди. Уходить надо.
Заглянул за печку. Там, в щели между стеной и печью, стоял Андрюшка
Голиков, — видимо, без памяти, белый. Чуть слышно икал. Евдоким потянул
его за руку:
— Умирать, что ли, неохота? Неохота — и не надо: без огня обойдешься.
Ключ найди, слышь. Куда ключ старик спрятал? Чепь хочу снять. Ондрюшка!
Очнись.
Все стояли на коленях. Женщины безмолвно плакали, прижимая детей.
Мужчины — кто, уронив волосы, закрыл лицо корявой ладонью, кто безмысленно
глядел на огонь свечей. Старец ненадолго ушел из моленной. Отдыхали, —
измучились за много часов: ему мало было того, что все покорны, как малые
дети. Страшно кричал с амвона: «Теплого изблюю из уст! Горячего хочу! Не
овец гоню в рай, — купины горящие. »
Трудно было сделать, как он требовал: загореться душой. Люди все
здесь были ломаные, ушедшие от сельской истомы, оттуда, где не давали
обрасти, но, яко овцу, стригли мужика догола. Здесь искали покоя. Ничего,
что пухли от болотной сырости, ели хлеб с толченой корой: в лесу и в поле
все-таки сам себе хозяин. Но, видно, покой никто даром не давал.
Нектарий сурово пас души. Не ослабляя, разжигал ненавистью к владыке мира
— антихристу. Ленивых в ненависти наказывал, а то и вовсе изгонял. Мужик
привык издавна — велят, надо делать. Велят гореть душой, — никуда не
подашься — гори.
Нынче старец мучил особенно, видимо — и сам уморился. Порфирий на
клиросе читал отрешенным высоким голосом. Под дощатым куполом стоял пар от
дыхания. Капало с потолка.
Старец неожиданно скоро вернулся.
— Слышите! — возопил в дверях. — Слышите слуг антихристовых?
Все услышали тяжелые удары в ворота. Он стремительно прошел по
моленной, задевая краем мантии по головам. Вздымая бороду, с размаху три
раза поклонился черным ликам. Обернулся к пастве до того яростно, — дети
громко заплакали. У него в руках были железный молоток и гвозди.
— Душа моя, душа моя, восстали, что спишь? — возопил. — Свершилось, —
конец близко. Места нам на земле не осталось — только стены эти.
Возлетим, детки. В пламени огненном. Над храмом, ей-богу, сейчас в небе
дыру видел преогромную. Ангелы сходят к нам, голубчики, радуются милые.
Женщины, подняв глаза, залились слезами. Из мужиков тоже кое-кто тяжело
засопел.
— Иного времени такого — когда ждать? Само царство небесное валится в
рот. Братья, сестры! Слышите — ворота ломают. Рать бесовская обступила
сей остров спасения. За стенами — мрак, вихрь смрадный.
Подняв в руках молоток и гвозди, он пошел к дверям, где были припасены
три доски. Приказал мужикам помочь и сам стал приколачивать доски поперек
двери. Дышал со свистом. Молящиеся в ужасе глядели на него. Одна молодая
женщина, в белом саване, ахнула на всю моленную:
— Что делаете? Родные, милые, не надо.
— Надо! — закричал старец и опять пошел к амвону. — Да еще бы в огонь
христианин не шел? Сгорим, но вечно живы будем. (Остановись, ударил
молодуху по щеке.) Дура! Ну, муж у тебя, дом у тебя; сундук добра у
тебя. А затем что? Не гроб ли? Жалели мы вас, неразумных. Ныне нельзя.
Враг за дверями. Антихрист, пьян кровью, на (Красном звере за дверями
стоит. Свирепый, чашу в руке держит, полна мерзостей и кала. Причащайтесь
из нее! Причащайтесь! О, ужас!
Женщина упала лицом в колени, затряслась, все громче начала вскрикивать
дурным голосом. Другие-затыкали уши, хватали себя за горло, чтобы самим не
заголосить.
— Иди, ищи за дверь. (Опять — удары и треск.) Слышите! Царь Петр —
антихрист во плоти. Его слуги ломятся по наши души. Ад! Знаешь ли ты —
ад. В пустошной вселенной над твердью сотворен. Бездна преглубокая,
мрак и тартарары. Планеты его кругом обтекают, там студень лютый и
нестерпимый. Там огонь негасимый. Черви и жупел! Смола горящая.
Царство антихриста! Туда хочешь.
Он стал зажигать свечи, пучками хватал их из церковного ящика, проворно
бегал, лепил их к иконам — куда попало. Желтый свет ярко разливался по
моленной.
— Братья! Отплываем. В царствие небесное. Детей, детей ближе
давайте, здесь лучше будет, — от дыма уснут. Братцы, сестры,
возвеселитесь. Со святыми нас упокой, — запел, раздувая локтями
мантию.
Мужики, глядя на него, задирая бороды, подтягивая, поползли на коленях
ближе к аналою. Поползли женщины, пряча головы детей под платами.
Станы моленной вздрогнули: в двери, зашитые досками, подпертые колом,
ударили чем-то со двора. Старец влез на скамейку, прижал лицо к волоковому
окошечку над дверями:
— Не подступайте. Живыми не сдадимся.
— Ты будешь старец Нектарий? — опросил Алексей Бровкин. (Ворота они
раскрыли, теперь ломились в дверь моленной.) Из длинного окошка боком
глядело на него белое стариковское лицо. Алексей ему — со злобой: — Что вы
тут с ума сходите?
С трудом высунулась стариковская рука, двоеперстно окрестила царского
офицера. Сотня голосов за стеной ахнула: «Да воскреснет бог». Алексей хуже
рассердился:
— Не махай перстами, я тебе не черт, ты мне не батька. Выходите все, а
то дверь высажу.
— А что вы за люди? — странно, насмешливо спросил старец. — Зачем в
такое пустое лесное место заехали?
— А такие мы люди, — с царской грамотой люди. Не будете слушать — всех
перевяжем, отвезем в Повенец.
Стариковская голова скрылась, не ответив. Что было делать? Яким
отчаянно шептал: «Алексей Иванович, ей-богу, сожгутся. » Опять там
затянули «со святыми упокой». Алексей топтался перед дверями, от досады
пошмыгивая носом. Ну как уйти? Разнесут по всем скитам, что-де прогнали
офицера. Снял варежки, подпрыгнул, ухватился за край окошка, подтянулся,
увидел: в горячем свете множества свечей обернулись к нему ужаснувшиеся
бородатые лица, обороняясь перстами, зашипели: «Свят, свят, свят». Алексей
спрыгнул:
— Давай еще раз в дверь.
Солдаты раз ударили. Стали ждать. Тогда из чердачного окошка полезли
трое (Яким признал Степку Бармина и Петрушку Кожевникова), в руках —
охотничьи луки, за поясом — по запасной стреле, у третьего — пищаль.
Вылезли на крышу, глядели на солдат. Мужик с пищалью оказал сурово:
— Отойдите, стрелять будем. Нас много.
От дерзости такой Алексей Бровкин растерялся. Будь то посадские
какие-нибудь людишки, — разговор короткий. Это были самые коренные мужики,
их упрямство он знал. Тот, с пищалью, — вылитый его крестный покойный,
толстоногий, низко подпоясанный, борода жгутами, медвежьи глаза. Не
стрелять же в своего, такого, Алексей только погрозил ему. Яким ввязался:
— Тебя как зовут-то?
— Ну, Осип зовут, — неохотно ответил мужик с пищалью.
— Что ж, Осип, не видишь — господин офицер и сам подневольный. Вы бы с
ним по любви поговорили, столковались.
— Чего он хочет? — спросил Осип.
— Дайте ему человек десять, пятнадцать в войско, да нашим солдатам
дайте обогреться. Ночью уйдем.
Петрушка и Степан, слушая, присели на корточки на краю крыши. Осип
долго думал.
— Нет, не дадим.
— Почему?
— Вы нас по старым деревням разошлете, в неволю. Живыми не дадимся. За
старинные молитвы, за двоеперстное сложение хотим помереть. И весь
разговор.
Он поднял пищаль, дунул на полку, из рога подсыпая пороху и стоял,
коренасто, над дверью. Что тут было делать? Яким посоветовал махнуть рукой
на эту канитель: Нектария не сломить.
— Он упрям, я тоже упрям, — ответил Алексей. — Без людей не уйду.
Возьмем их осадой.
Двоих солдат послали за лошадьми, — отпрячь, кормить. Четверых —
греться в келью. Остальным быть настороже, чтобы в моленную не было
проноса воды и пищи. День кончался. Мороз крепчал. Раскольники похоронно
пели. Петрушка и Степан посидели, посидели, перешептываясь, на крыше,
поняли — дело затяжное.
— Нам до ветру нужно, — стали просить. На крыше — грек, пустите нас
спрыгнуть.
Алексей сказал:
— Прыгайте, не трогнем.
Осип вдруг страшно затряс на них бородищей. Петрушка и Степан помялись,
но все-таки, зайдя за купол, спрыгнули на солому.
Старец Нектарий тоже, видимо, понял, что крепко взят в осаду. Два раза
приближал лицо к волоковому окну, подслеповато вглядывался в сумерки.
Алексей пытался заговорить, — он только плевал. И опять из моленной
доносился его охрипший голос, заглушавший пение, мольбы, детский плач. Там
что-то творилось нехорошее.
Когда совсем помрачнел закат, на крышу из слухового окна вылезло
человек десять мужиков без шапок. Махая руками, беснуясь, закричали:
— Отойдите, отойдите.
Все торопливо начали раздеваться, снимали полушубки, валенки, рубахи,
портки.
— Нате! — хватали одежу, кидали ее вниз солдатам. — Нате, гонители!
Метайте жребий. Нагими родились, нагими уходим.
Голые, синеватые, бросались ничком на крышу, терли снегом лицо,
всхлипывали, вскрикивали, вскочив, поднимали руки, и все опять, — с
бородами, набитыми снегом, — улезли в слуховое окно. Остался один Осип. Не
подпуская близко к дверям, прикладывался из пищали в солдат. Алексей
очень испугался голых мужиков. Яким плачуще вскрикивал в сторону окошка:
— Детей-то пожалейте. Братцы! Бабочек-то пожалейте!
В моленной начался крик, не громкий, но такой, что — затыкай уши.
Солдаты стали подходить ближе, лица у всех были важные.
— Господин поручик, плохо получается, пусть уж Осип в нас пужанет, мы
дверь высадим.
— Высаживай! — крикнул Алексей, сжимая зубы.
Солдаты живо положили ружья, опять схватились за бревно. Купол с едва
видимым на закате крестом вдруг покачнулся. Тяжело сотряслась земля,
грохнул взрыв, в грудь всем ударило воздухом. Из щелей под крышей
показался дым, повалил гуще, озарился. Языки огня лизнули меж бревен.
Когда дверь под ударом распалась, оттуда выскочил весь горящий, с
обугленной головой человек, как червь начал извиваться на снегу. Внутри
моленной крутило дымным пламенем, прыгали, метались опием охваченные люди.
Огонь бил из-под пола. Уже валили дымом сметы соломы вокруг.
От нестерпимого жара солдаты пятились. Никого спасти было нельзя. Сняв
треуголки, крестились, у иных текли слезы. Алексей, чтобы не видеть
ничего, не слышать звериных воплей, ушел за разломанные ворота. Коленки
тряслись, подкатывалась тошнота. Прислонился к дереву, сел. Снял шашку,
остужал голову, ел снег. Зарево ярче озаряло снежный лес. От запаха
жареного мяса некуда было скрыться.
Он увидел: невдалеке по багровому снегу, увязая, идут три человека.
Один отстал и, будто заламывая руки, глядел, как много выше леса, над
скитом взвивается из валящего дыма огненный язык, ввысь уносится буран
искр. Другой, беснующийся человек, тащил за руку небольшого
длиннобородого старичка, в нагольном полушубке поверх мантии.
— Ушел он, ушел, сукин сын! — кричал беснующийся человек, подтаскивая
старичка к царскому офицеру. — Разорвать его надо. Через подполье лазом
из огня ушел. Нас с Ондрюшкой хотел сжечь, черт проклятый.
источник
Читать онлайн «Галактический штрафбат. Смертники Звездных войн» автора Бахрошин Николай Александрович — RuLit — Страница 120
Все — таки фундаментальная идея — великая сила! Это я всегда знал. Как все великие силы, она без зазрения совести переворачивает окружающее с ног на голову, не обращая внимания на последствия…
Конечно, другой бы на месте Кривого поостерегся от религиозных дискуссий с Пастырем. Больно горяч бывший батюшка и в гневе неистов до хруста костей оппонентов. Но Вадик Кривой (такая фамилия, что и клички не надо!) — это Вадик. У него, по — моему, инстинкт самосохранения отсутствует от рождения. Ну, нравится ему дергать Пастыря, как тигра за усы…
Когда — то мы с Вадиком воевали в повстанческой армии на Усть-Ордынке, и он еще там прославился рискованными выходками на грани выживания. Настоящий «человек войны». Человек, созданный для войны, человек, который живет на войне и дышит полной грудью, только когда в воздухе есть примеси напалма и пироксилина… Так что я не удивился, увидев его среди очередного пополнения «Мстителя». Раз служит — штрафбат по нему наверняка все слезы проплакал и все глаза проглядел. Удивительно другое — как он, с его явным славянофильством, оказался в армии Штатов, а не в войсках Казачьего Круга, например, или в дивизии «Русские медведи», или в каком — нибудь «Славянском легионе».
Три с половиной года назад, в сортировочном лагере на планете Урал, наши пути разошлись и я долго не имел никаких известий о его судьбе. Но — встретились. Вот уж действительно, гора с горой…
«Если гора не идет куда велено, то есть, в принципе, и другие способы!» — как утверждал некий господин Магомет, древнейший специалист по тектоническим сдвигам.
На самом деле — эта галактическая война все на свете перемешала. Все нации и национальности воюют и с той, и с другой стороны, и уже не понять — кто за какую идею. Сдается мне, Штаты, подняв в качестве знамени лозунг объединения народов и наций в единое человечество, сами не ожидали подобного результата. Объединение в чем — то даже идет, просто объединяемое человечество мордует друг друга с прежним остервенением уже на почве объединения.
«Человек — гной еси и кал еси!» — как любит говорить Пастырь, цитируя кого — то из древних пророков. Может, того же Зельфера Неистового, что в конце прошлого века спровоцировал на планете Хатанга абсолютно не божескую резню…
— А нехай так! — азартно соглашался Кривой, продолжая докапываться до экс — батюшки. — Вот ты говоришь — скверна, крамола, бойся насмешников, что точат зубы о веру…
— По зубам можно и схлопотать!
— Это как раз понятно. Но неубедительно. Давай лучше разберемся в нюансах.
Сам — то ты что хочешь от Бога? На чем строишь взаимоотношения? Я так понимаю, благо свое ты получаешь в обмен на что — то, в конкретном случае — на сумму предъявляемой праведности в пересчете на ангельскую валюту по курсу. Что в итоге означает всю ту же торговую сделку, свободный товарообмен, который есть прямая основа неприкрытого капитализма. Вот я и говорю — на небе тот же самый капитализм, потому что по — другому ни человеки, ни ангелы жить не умеют. Нет других способов, не изобрели еще иные принципы коллективного существования, кроме как втюхивать ближнему своему все с себя, из себя или из — под себя, если шибко ловкий… А ты мне — вера, совесть, аз воздам, трали — вали! А сколько стоит эта самая совесть — молчок. Какой мне с нее доход, какой в будущем процент рентабельности?
Это у них давний спор, привычный, как застарелый нарыв. Пастырь взывает, а Кривой отстаивает право на несовершенство человеческой личности, с которым якобы нужно смириться, как с врожденным уродством. На мой взгляд — довольно бесцельная дискуссия, где оба и правы, и не правы, и в общем, маются дурью. Любая такая дискуссия вообще бесцельна, даже если кончается соглашением сторон на среднеарифметических тезисах. А Кривой с Пастырем вряд ли когда — нибудь договорятся, один — бесшабашный пофигист, второй — фанатик, вдохновляемый негасимой идеей. Не просто разные — диаметрально противоположные точки зрения. Противоположности притягиваются, конечно, но только для того, чтобы искрить и взрываться…
Впрочем, пусть мелют воду в ступе, если нравится. Чем бы дитя…
— Совесть, брат мой грешный, надо иметь помимо всего! Только тогда это и называется — совесть, а никак иначе… Именно совесть определена человеку божественным началом, а вот твой процент рентабельности — это как раз от дьявола! — продолжал гневаться Пастырь.
источник
Поиск предназначения, или Двадцать седьмая теорема этики.
Журн. «Звезда»; 1994, № 10; 1995, № 3.
М.: Текст, 1995. —334 с.; 40000 экз. (п.)
Произведение С. Витицкого имеет подзаголовок «Фантастический роман». Автор, хотя многие десятки его страниц сделали бы честь любому мастеру-реалисту, не побоялся слова «фантастический» — в отличие от некоторых своих коллег, в последние годы с изрядной толикой снобизма буквально чурающихся этого термина.
С. Витицкий написал фантастический роман, читать который так же больно, как жить. И также, как, несмотря на всю боль, не хочется, чтобы жизнь кончалась, не хочется, чтобы кончался текст.
Как же пытаться однозначно интерпретировать тугое, кровоточащее жизнью — животочащее кровью — вервие судеб, протянутых в романе от блокадных питерских лет до начала XXI века?
Можно понимать его как роман о судьбе поколения, в котором каждый выживший человек сам по себе есть чудо, совершенное не известно кем — историей? эволюцией? роком? — не известно зачем. Поколения, с колыбели ошпаренного войной, полупридушенного пионерскими галстуками «сталинщины», взбудораженного «оттепелью», прохихикавшего «застой» и лишенного масок перестройкой. Поколения, как формулирует сам Витицкий, рыцарей святого дела, которые дела этого лишились. И потому теперь не способных услышать никого, кроме себя, — ни на кухне, ни в Думе. Но хуже всех оказались те, кто не лишился дела. Ведь дело никуда не пропало, просто взамен угасшего нимба над ним опустилась экранирующая шторка с надписью: «Мерзость. Не открывать». И те, кто к мерзости был предрасположен, откинули шторку обратно, каменея волевыми лицами: мерзость? ладно! зато — дело!
Можно понимать его как роман о виновности. Ведь человек неизбежно становится виноват перед всеми, с кем сталкивает его судьба. Чистой совестью могут похвастаться лишь те, у кого совести нет; тот, у кого совесть есть, всегда ищет на ней пятна. И раз не удается, как ни старайся, беречь других, не идти по их головам и трупам, человек начинает шагать по трупам весело, удало, в своем праве, пока, словно ударная волна термоядерного взрыва вокруг земного шара, не обежит волна накликанных им бедствий положенный судьбою круг и не ударит, казалось бы, ни с того ни с сего в спину. Насмерть.
А можно попробовать поверить автору и попытаться читать о поиске предназначения. Но тогда сразу упрешься в роковой вопрос: кто предназначает?
Мне уже не раз приходилось писать, что серьезная фантастика, в особенности российская, — самый религиозный вид литературы. И вот — роман атеиста Витицкого буквально нашпигован упоминаниями о Боге, божках, Аде, Рае… Не создала наша культура для обозначения абсолютного стремления к добру и свету иного слова, кроме «Бог», и для обозначения абсолютного падения в бездну мрака и зла, кроме «дьявол».
Однако же дьявол не упоминается в романе ни разу. Почему?
Думаю, потому, что он присутствует лично. Во плоти.
В центре сюжета — человек. Хороший… даже, наверное, очень хороший, но со странной особенностью: защищая добро, ограждая от опасности то, что он считает правильным и справедливым, он может терять человеческий облик. В быту — превращаться в звереныша, способного с визгом кусать того, кто обижает друга; в политике — дошедший до теории элиты, согласно коей девяносто процентов человечества, лишенных творческих способностей, не имеют права на существование.
И есть у него лучший друг по прозвищу «Виконт», странным образом нуждающийся в его плотском присутствии при неких квазиумираниях; только держа нашего добряка за руку и что-то явно перекачивая из него в себя, он способен выкарабкиваться из комы. «Во мне Бога нет, — говорит он, — а значит, его нет вообще». «Человек, — говорит он, — гной еси и кал еси»…
И вокруг этих двоих жутко и неотвратимо умирают люди, могущие так или иначе помешать Виконту в тот миг, когда потребуется ему очередная подпитка от дарующей жизнь руки. Руки того, кто, стремясь к добру, способен явно, ощутимо перестать быть человеком, и, видимо, поэтому проголодавшемуся Виконту нужна именно его рука.
А ответственность и вина за погибель людей — на человеке. И страдает, и рвется, и стремится искупить — человек. И чем больше вина, тем отчаяннее старается человек не приносить вреда. И в самом конце, уже все поняв, уже не приняв колбасы из человечины, то есть отказавшись питать лучшего в своей жизни друга — врага рода человеческого — и тем обрекая себя на ту самую жуткую погибель, человек озабочен лишь одним: не навредить! Никому не навредить! Даже дьяволу, черт его возьми, не навредить: Бог ему судья.
Так вот оно, предназначение человека — телесной жизнью своей питать дьявола, а духовной — Бога. А поиск — в том, чтобы через ошибки, боль, постепенное осознание этой правды стремиться первое сделать как можно меньшим, а второе — как можно большим. Хотя совсем перестать делать первое человек не может, это физическая смерть. А перестать делать второе может, но это — смерть души. Выбирайте. Свобода.
Короче, предназначение вот в чем: оставаться человеком. Даже если что-то — история? эволюция? дьявол? — хочет сделать из человека нечто иное. Не как Бог хочет сделать вдобавок к человеку из глины нечто иное, нет: из человека сделать нечеловека!
Когда так заостряешь вопрос, сразу всплывает в памяти фраза из незабвенного стругацковского «Понедельника»: «Мы знаем, что эта задача не имеет решения. Мы хотим знать, как ее решать».
Уже в древнем Китае этот главный человеческий смысл и порыв был сформулирован вполне определенно. Когда последователь Конфуция Цзы Лу, остановившись в отдаленной харчевне, сказал хозяину, кто он, тот с благоговением воскликнул: «Ты ученик того Кун Цю, который знает, что хочет невозможного, и все-таки хочет этого!»
Невозможного всегда хотят те, кто жив душой. За возможным охотятся лишь мертвецы, откидывая поставленные этикой заслонки с надписью: «Мерзость. Не открывать».
С. Витицкий написал этот свой роман, значит, он жив. Дай Бог ему здоровья.
источник
Обложка предоставлена ИД «АСТ»
Литературный критик Алексей Колобродов об опиумных увлечениях Ивана Грозного, смеси блатной фени и сленга в «Тайном годе» Михаила Гиголашвили.
Гиголашвили М. — М.: АСТ, Редакция Елены Шубиной, 2017. — 736 с.
Эпитет «лихой» в отношении историко-мистического романа в семьсот страниц об Иоанне Грозном, неуместен по определению, однако если пытаться сходу оценить «Тайный год» Михаила Гиголашвили, «лихость» первой спрыгивает с языка.
Собственно, он, И. В. Рюрикович, предстает в романе, прежде всего Лихим (при всех физических и духовных немощах ранней, 45 лет, старости), а не Грозным.
Лихость — не только свойство военного или разбойного бизнеса, но и витальность, свирепость, остроумие (и вообще акробатика ума), дерзость. Последняя в том смысле, как его понимают полицейские опера и тюремная охрана: «Ты чё такой дерзкий?!»; но и впрямь Иоанн у Михаила Гиголашвили получился эталонным преступным паханом, олдскульным вором в законе. Который, согласно криминальному преданию, в одном лице отец и пастырь, проповедник и палач, князь мира сего и монах-отшельник. Такого Грозного мы еще не знали.
« — Шишкан, может, и я с вами, а? — вдруг вспыхнул по-молодому. — А что? Справлю бумаги на Ивашку Васильева, купца, шапку надвину поглубже — и к фрягам! Давно хотел там побывать, посмотреть, вот заодно и сделаем! Выпишем подорожные, возьмём дюжины две отборных ножелюбцев, товару вдоволь! Оружия на месте купим и — гой-да, контору брать! Казань взяли — конторы не возьмём? — разошелся. » — реакция царя на предложение «нахлобучить» Алмазную контору в Антверпене.
Гиголашвили — автор нескольких романов, главный из них (и один из лучших русских романов нулевых-десятых) — «Чёртово колесо»: одиссея тбилисских ментов и воров, художников, бандитов, журналистов, цеховиков, номенклатурных работников и бездельников (всех объединяет пагубная страсть к наркоте) на фоне перестроечного 1987 года и гностического мифа с местным колоритом. География обширна: Ленинград, Узбекистан, Кабарда, Амстердам, Германия (и, кстати, мой родной Саратов), соучастники — питерские проститутки, эмигранты из казахстанских немцев, тайские пушеры, мингрельские крестьяне.
Грозный у Гиголашвили лечится и увлекается опиумом, интересуется способами употребления гашиша
Густонаселенная криминально-авантюрная сага, с изящно закольцованной композицией и щедрой нюансировкой, написана не просто великолепно, но с таким погружением в материал, что предполагать в профессоре филологии иной жизненный опыт и план кажется естественным. Пример его знаменитого земляка — Джабы Иоселиани, совмещавшего звания доктора той же филологии и вора в законе, легитимизировал подобные биографические парадоксы. К тому же Гиголашвили — знаток Достоевского, автор монографии о Федоре Михайловиче, чей персонаж свидетельствовал о чрезмерной широте русского человека. Узнав, что Михаил Гиголавшвили написал роман об Иване Грозном, я предположил, что он рискнет сделать русского царя наркозависимым (мелькнула передо мной остроугольная физиономия Берроуза, в чем-то схожая с иоанновой, на знаменитом полотне Ильи Репина). Не ошибся — Грозный у Гиголашвили лечится и увлекается опиумом, интересуется способами употребления гашиша. «Прошка приволок в тряпице бурых опиумных шариков с горошину — сладковонных, податливых, горьких на облиз, липких на потрог, пахучих на обнюх».
Однако никаким анахронизмом и спекуляцией это не выглядит — соответствующие эпизоды сделаны естественно, без швов.
По ходу недавнего скандала — установка памятнику Ивану Васильевичу в Орле и поток неизбежных децибелов по этому поводу — народ странным образом ругался как бы с чистого листа. Забыв, что Грозному царю и его эпохе посвящали произведения и размышления такие крупнейшие художники, как Михаил Лермонтов, Алексей К. Толстой и Алексей Н. Толстой, Михаил Булгаков, Сергей Эйзенштейн, Леонид Гайдай. Надо признать: Гиголашвили подошел к XVI веку и его главному герою наиболее концептуально: хронотоп «Тайного года» («тайного» потому, что Иоанн оставил на царстве Симеона Бекбулатовича, имитируя отход от государственных дел в частную жизнь и молитвенное делание) — две недели ноября 1585 года. Место действия — Александровская слобода, вотчина покойной матери, Елены Глинской, и, в недавнем прошлом — зловещее гнездо опричнины. («Опришни», говорят в романе, хотя любые упоминания о ней Грозным, давшим Господу зарок не проливать больше крови, строжайше запрещены). Каждая глава — сутки из беспокойной жизни царя и тирана, завершается перечнем палачей-опричников и жертв — тем самым знаменитым поминальным синодиком Иоанна, который ведет ближняя обслуга, Прошка с Ониськой, и сопровождают диалогами в платоновско-пелевинском духе: раздраженного гуру с придурковатым неофитом.
Михаил Гиголашвили — замечательный мастер выстраивания движущихся панорам. Пример тому — не только «Чёртово колесо», но и предпоследний роман, «Захват Московии», не слишком удачный в литературном смысле (однако уже там звучали мотивы эпохи Грозного, а название группировки «граммарнаци» пошло в народ). Пятнадцать дней «тайного года» в Александровке вмещают, в историческом плане — всю иоаннову эпоху, от сиротского детства и разбойного озорства юности до позорного эпизода с погромом и поджогом Москвы крымчаками Девлет-Гирея. (О русском реванше — битве при Молодях — рефлексирующий Иван не бахвалится, мы узнаем о нем от Прошки). Забирает Гиголашвили и глубже, до батюшки Василия, деда Ивана и бабушки Софюшки (Палеолог). Географически — весь тогдашний мир, от Фрягии, «Эуропии» до Китая и даже Америки, откуда привезены «трава никоциана» и сифилис. Включая Табасарань (Северный Кавказ), «страну Пермию» (привет коллеге Алексею Иванову) и Иберийскую землю (Грузия, автор не отказал себе в патриотическом порыве). Персонажей — ближних и дальних — множество, все государи и знаменитости того темного времени, включая полумифических — Чингисхана, Влада Цепеша-Колосажателя Дракулу и атамана Кудеяра. Всех троих Иоанн символично полагает родственниками.
. психоло гия всегда была проблемой нашей исторической прозы, где подчас и лучшие образцы — микс лубка, хоррора и морализаторства
Всё это дано совершенно без эпической натуги и многословия, в убедительной симфонии с глубоким рисунком личности и ее головокружительных, карусельных метаний. Вообще, психология всегда была проблемой нашей исторической прозы, где подчас и лучшие образцы — микс лубка, хоррора и морализаторства. Даже у Алексея Николаевича Толстого в «Петре Первом» с основным характером не очень, он подменен кровяным духом пытошной Преображенской избы и эпилептическими припадками.
Гиголашвили — ученик Достоевского — подверг Иоанна уничтожающему анализу, разложил на вещества, как в химической лаборатории, и при этом Грозный — со всеми его воспоминаниями, трипами, прозрениями, снами и демонами — остается загадкой.
Он не заслуживает ни прощения, ни даже понимания, — эмоции сегодня бессмысленные, и в задачу автора их пробуждение не входило. Он показал иное — энциклопедически по тогдашним меркам образованный (Гиголашвили заставляет Грозного увлекаться и родной для себя лингвистикой), глубоко одаренный (в Слове, прежде всего) совмещающий в себе религиозную одержимость с кощунством, гений со злодейством, атакуемый маниями, фобиями и тронутый безумием, Иван Васильевич, наше не случившееся Возрождение, завораживает темным обаянием и магнетизмом, соприродным притяжению и магии самой России.
Аналогично свойство романа и его послевкусия — излучающее обаяние мастерства, настоящего искусства, когда при всей актуальности ряда сюжетов — неизбывные российские коррупция и лихоимство, хроническая русофобия Запада (информационные войны, уже тогда развернувшиеся), открытие месторождений «черной нафты» — не хочется ни забрасывать мостиков в нынешний день, ни выводить морали. А просто гурманствовать над текстом.
Вот Грозный обращается к православному клиру:
« — Не буду, достопочтенные святые отцы, повествовать вам о горестях и бедах быстротекущего мира — вам они известны не хуже моего! А может, и лучше — это ведь к вам ходят на исповеди и покаяния, а я, брошенный всеми, должен сам раскусывать горчайший орех моей тяжкой жизни!
Но в мою одинокую келью доходят слухи, что многие из вас, кто призван Господом протягивать руку страждущим, думают больше о том, как бы набить поплотнее свои бездонные мошны и заполнить свои вечно голодные бездонные стомахи вроде той огненной пропасти, куда в свой час будут низринуты и низвергнуты грешники и мздоимцы, взяткодавцы и взяткобравцы! И таскачи чужого там очнутся! И ложные ласкатели осядут в той геенне! И расхитители с ворами! И любители всяческой хищи! И волки в овечьих обличьях! Место в треисподней всем найдётся! Будете в потешниках при сатане плясать, рясы задрав, — загляденье!»
. самый интересный пласт — презабавная смесь из блатной фени и подросткового жаргона, босяцкой речи и словечек персонажей Алексея Балабанова
Тем не менее банальность, восходящую к Виссариону Белинскому, сказать необходимо, главный герой «Тайного года», наряду с Грозным — русский язык. В нем много речевых слоев — естественно, священные тексты; проза и поэзия самого Иоанна — канон Михаилу Архангелу и переписка с Курбским. Бунташный глагол протопопа Аввакума, иногда дословно — «кал еси, гной еси, пес еси смрадный». Порой слышится основатель русского литературного андеграунда Иван Барков (от «елдан» и «малофья» до изысков вроде «из фуфали в шелупину»). Но самый интересный пласт — презабавная смесь из блатной фени и подросткового жаргона, босяцкой речи и словечек персонажей Алексея Балабанова. «Волчьи зенки, кирдык, голытьба фуфлыжная, посадить в кандей, сдрейфил, Дунька Кулакова, драли борзо, отзыньте, стукачи, кусман, зелье паленое (про алкоголь), пацаны, босота, кликухи, на цырлах, предъявы, зырят, стыбзил, стырил, заныкать, базлать, хана, ханыги, груши околачивать».
. Ух и это еще далеко не всё. Поразительно, но и эта лингвистическая республика Шкид на фоне тиранической московской Руси работает на замысел и никак не противоречит историческому фону. Смелый эксперимент романиста эффективен, поскольку обе сущности — демократия языка и деспотизм власти — неизменны и вечны.
Если и есть в романе ляпы, проходят они по другой категории: Грозный носит «бушлат», приводятся две разных версии с расправой над царицей Марией Долгорукой (оказалась не девственницей); наставник Иоанна, о. Мисаил Сукин не мог быть протоиреем, поскольку это высший чин белого духовенства, Сукин же — монах, и должен называться игуменом.
Впрочем, ничего страшного, оговорки эти легко поправимы, а главное не отменяют глубины «Тайного года», масштаба, и, конечно, — лихости.
источник